Пётр Давыдов - Уильям, помнящий родство за некоторых Иванов

Профессор славистики университета Тулейна в Новом Орлеане (США), обладатель Диплома доктора славянских языков по специальности «Литература и история России XIX века», автор таких работ по русской архитектуре, как «Золото в лазури: Тысяча лет русской архитектуры»,
 
«Истоки модернизма в русской архитектуре», «История русской архитектуры», «Потерянная Россия: фотографии разрушенных памятников русского зодчества», «Памятники русской архитектуры: обзор в фотографиях», Уильям Крафт Брумфилд считает, что сохранение памяти о тяжёлых, смутных временах позволит избежать в будущем не только их повторения, но и поспособствует добрым отношениям между народами разных стран.

Впервые Брумфилд приехал в Россию в 1970 году, и с тех пор в общем-то почти и не выезжал, а если и уезжал, то не очень охотно. За это время он – на зависть некоторым местным – не только узнал Россию, но также окончил курс обучения и работал над докторской диссертацией в Калифорнийском университете в Беркли. Во время работы над диссертацией стажировался в Московском и Ленинградском государственных университетах, а также в Российском институте истории искусств в Москве.

Уильям Брумфилд – член Российской академии архитектуры и строительных наук. Кроме того, был избран почётным членом Российской академии художеств. Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям на VII Всероссийском конкурсе региональной и краеведческой литературы «Малая Родина» наградило У.К. Брумфилда специальным дипломом «За многолетнюю исследовательскую и культурно-просветительскую деятельность по сохранению и популяризации в мире культурного наследия российских регионов». В 2014 году Брумфилд стал лауреатом Премии имени академика Д.С. Лихачёва «За выдающийся вклад в сохранение историко-культурного наследия России».

Профессор только что вернулся с конференции славистов, проходившей в Филадельфии. «Но английский я пока не забыл!» – говорит он не без иронии. Кстати, английский у него настоящий, академический – заслушаешься. А уж когда по-русски говорит, то и восхитишься…

– Уильям, чем обусловлен ваш горячий интерес к России?

– Прежде всего, русской литературой, хорошим знакомством с ней. Там самое главное – это нравственная составляющая. Представление о моральных вопросах меня очень привлекало в русской литературе. С этого всё и началось.

– А как появилось влечение к русской литературе?

– Любой человек, который интересуется литературой, знает о русских романах, русской литературе. Это естественно. Мама очень любила русскую музыку, в этом есть и эмоциональная сторона вопроса. Но по большей части я изучал Россию через русскую литературу. То есть русская культура стала для меня предметом интереса, когда я стал читать русские романы и понял, что для меня там открывается очень глубокая истина.

– Вы имеете в виду и Достоевского, и Толстого?

– Конечно. Для начала. А потом пошире – Тургенев, Гоголь, Пушкин, конечно. Лесков, Шмелёв, Бунин… А для начала, конечно, Толстой и Достоевский. Думаю, для многих эти романы – вход в русскую культуру, в русскую литературу.

– Но Достоевский не удручил вас своими представлениями о мире? Многие считают его слишком мрачным.

– Нет, наоборот, у меня тогда уже было много сложных вопросов. Я жил на юге США, это было очень сложное время – пятидесятые – начало шестидесятых годов. Там была масса социальных проблем. И в то же время я гордился тем, что я южанин, для меня культура американского юга очень важна. Перед многими стоял тогда знакомый русский вопрос: «Кто виноват?»

– Несколько необычно от американца слышать этот вопрос. Он действительно будоражил умы и сердца южан?

– Да-да, конечно. И не только южан, разумеется. Это наследие прошлого. Рабство, гражданская война, страшная разруха. Вы, наверное, слышали о романе «Унесённые ветром». Я вырос на нём. Это был просто катаклизм в нашем обществе.

– Катаклизм внутренний или больше связанный с социальной жизнью?

– Это всё связано, конечно. Я очень переживал. А потом, когда начал читать Толстого, роман «Война и мир», действие которого происходит в начале ХIX века, то понял, что это другое общество, которое тоже старалось отвечать на важные вопросы о самом существе человека. Я ходил в храм, читал Библию с мамой. Я очень серьёзно к этому отношусь, это всё связано. Но русская литература, начиная с Толстого, Достоевский попозже, это такая моральная сила, что я уже чувствовал, что понимаю, для чего это всё нужно. Это не только развлечение. Да и невозможно, по моему твёрдому убеждению, читать русскую классику ради развлечения.

– И получилось так, что через какое-то время вы решили заниматься русской культурой вплотную?

– Сначала решил заниматься языком. Родители не возражали, но в то время Россия, русский язык, Советский Союз – это был враг. В нашей консервативной среде это было нетипично – изучать русский язык. Меня очень поддерживал отец. Он был гораздо старше моей матери, я не так часто его видел. Но он всегда, когда мы говорили о России, с пониманием и с особым уважением отзывался о вашей стране. Правда, Хрущёв немножко его смешил. Но Россия нет, мы же союзники. Он ведь воевал.

– Северные конвои?

– Нет-нет – всё серьёзней гораздо! Он морской пехотинец. На суше воевал. Во Франции.

– А вы не смешивали Советский Союз, пропаганду – просоветскую, антисоветскую – с Россией?

– В некоторой степени невозможно было их разделить. Но ничего страшного, это даже хорошо. И, конечно, роль Гагарина была очень высока для многих, был спутник, научные достижения… После спутника Америка начала общаться с Россией на равных.

– То есть это уже не «лапотные мужики», а люди, способные не только романы писать, но и с космосом быть «на ты»?

– Да-да, совершенно верно. США, когда поняли, что Россия как минимум не уступает им ни в чём, стали выделять деньги на обучение студентов русскому языку и всему, что связано с Россией. Россия и Советский Союз – это всё было смешано. Кто-то считал, что это угроза, кто-то – что это великая держава. Всё было переплетено, но для меня всё было интересно.

– Не было ли у вас потрясения, когда вы впервые приехали в Россию? Одно дело, скажем, просоветская пропаганда с её приукрашиванием действительности, совсем другое дело – та самая действительность. Застой, красные флаги, бедность и прочее – был у вас шок?

– Нет-нет, у меня не было таких чувств. Я помню Шереметьево в то время – это было просто местечко недалеко от Москвы. Передо мной до сих пор картинка – берёзовый лес по дороге в Москву. Просто удивительно красиво. Это июнь семидесятого года.

– То есть негатива не было никакого?

– Нет. До полёта я заболел, была лихорадка. Я так переживал, что меня не пустят. И вдруг как чудо… Наверное, ничего особенно серьёзного не было. Полетел в Нью-Йорк на лечение, и потом всё было хорошо. Я очень хотел в Россию!

– Это не было экзотикой – как некоторые ездят в Африку посмотреть на аборигенов, слонов и крокодилов?

– Конечно, нет. Экзотикой не было в прямом смысле слова, но всё-таки это была другая страна, и я это почувствовал.

– То же самое, что у Пушкина в «Евгении Онегине»: «охота к перемене мест»?

– Да, конечно. Абсолютно точно.

– По вашим работам заметен особый интерес к северу России, в частности, к северной русской архитектуре.

– Сразу же скажу, что для меня это – как часть одной драгоценной мозаики. Чтобы видеть великие произведения искусства, скажем, витражи где-нибудь в соборе Парижской Богоматери, нужно уметь воспринимать их отдельные элементы именно как части одного великого целого. Так и с русской культурой: это всё органические части одной русской культурной мозаики. Да, конечно, это общая культура.

Вы знаете, в вашей огромной стране я всегда фотографирую памятники погибшим во время Великой Отечественной войны. И это всё тоже связывает все части страны. На Западе это недостаточно ценят, просто не знают, не понимают.

– Вы имеете в виду участие России в Великой Отечественной войне? Не знают об этом?

– Да. Ну, не ценят.

– Это несколько странно.

– Но факт остаётся фактом. Запад тоже сделал огромный вклад, и никто этого не отрицает. Но вот масштаб… Здесь такие ужасы, такие подвиги, всё это переплетено, и я всё это вижу везде. Помню в Хабаровске огромный мемориал. Это тоже связывает Россию – ваша историческая память и ваш подвиг в той страшной войне… Я не вмешиваюсь в политику, но просто постоянно сталкиваюсь с тем, что на Западе не понимают контекста Второй мировой войны.

Можно ли сказать, что, благодаря вашим работам, студенты, зрители, посетители ваших выставок, читатели ваших книг открывают для себя то, что Россия сделала во Второй мировой войне?

– Да, конечно. Я иногда выступаю в университетах с докладами о процессе мемориализации в России и о большой роли Православной Церкви. Это очень интересный вопрос, можно отдельно об этом говорить.
А Север России, если мы говорим об объединяющих факторах, это не только культура, это история. И история Советского Союза тоже меня очень интересует. Я не смотрю на культуру без контекста истории. Везде, и на Севере, я вижу мемориалы.

– Но, говоря об архитектуре, особенно церковной, храмовой, можно ли сказать, что на Севере она наиболее «аутентична»?

– Я против таких терминов. На Севере есть своя специфика, и для меня как искусствоведа это один из наиболее интересных районов. Но это не значит, что Вологодская область «более аутентична», чем, например, Белгородская. Вы знаете, в конце концов, если речь идёт о храмовом зодчестве, здесь не просто культура, но – духовная культура.

– Как это понять?

– Ну, чем занимается приход: возрождением стремления к Богу. Ведь храм существует для прихода. Но там, где прихода нет, всё-таки надо сохранять архитектуру. Вопрос аутентичности, я думаю, всё-таки связан с приходом. Например, в Белгородской области восстанавливаются приходские храмы, и там это огромная работа. А архитектура – XIX век. Ну и что? Это очень интересно. Главное, что там восстанавливаются храмы, которые существовали до революции. И эти храмы уже служат местом для прихода, для духовной культуры. Мне интересно всё это видеть. Другое дело, на Севере, конечно, много заброшенных сёл.

Но зато на Севере стоит очень серьёзный вопрос: как сохранить? В советское время возникали заповедники. Ну ладно, это одно решение. Это удивительная красота, когда церковь на Севере стоит на первоначальном месте, и там ландшафт, но, если люди там не живут, как с этим быть? У меня точных ответов нет. Я как фотограф наблюдаю, сохраняю архитектурную память в фотографиях. Например, на Каргополье чудесные деревянные храмы, но они под угрозой. Потому что, если там никто не живёт, гибнет и культура, конечно. Я просто изучаю, публикую статьи, пишу книги, посвящённые этим памятникам, церквам, в основном деревянным, каменным. А что будет, сохранятся ли церкви – это не мне решать.

– У меня создаётся впечатление, что вы приезжаете, смотрите, восхищаетесь архитектурой русских церквей, деревянным зодчеством, делаете хорошие издания, пишете книги, знакомите других людей с этим. Но ведь вы же не только, скажем так, сухо фиксируете действительность, не всегда радостную? Какие-то чувства у вас есть? Есть ли чувство тревоги за судьбу тех шедевров, которые ещё остались и которым, по вашим словам и наблюдениям, грозит уничтожение? Кроме того, многое из того, что вы сфотографировали, сохранили виртуально, в реальной жизни уже уничтожено?

– Знаете, как это всё сложно? Был у вас известный писатель, Василий Белов. Он начал восстанавливать храм в Тимонихе. Но там людей-то почти не осталось, в том селе. Кто будет хранить всё то, что было построено? Так что, надо просто стараться, надеяться и молиться, я думаю.

– Расскажите про храм Василия Блаженного на Красной площади. Как он выглядел вначале?

– В конце XVI века его после пожара восстановили, но в основном та самая красочность – это знак XVII века. Структура там глубоко символична. Ведь это знак времени, были и другие такие храмы при Иване Грозном. Просто надо понять, что там своя система, логика, там разные приделы. В центре – шатровый храм, который обозначает отношение к Богу. Правильное название – собор Покрова Пресвятой Богородицы на Рву. Богородица – это покровительница России. А первый такой храм знаете где? Под Владимиром. Покрова на Нерли. Так что не надо забывать именно о празднике – это Покров, это Покровский собор, это отношения со Всевышним, и шатёр это выражает, это признак XVI века. Вообще, хотя там было много ужасного, но время Ивана Грозного – это героическое время для русской культуры, особенно для церковного зодчества. Столько уникальных храмов – и на Соловках, и в Сольвычегодске, в Вологде, в Каргополе… И далеко не все они представляют собой шатровые храмы, но шатровый храм очень много значит для России. Так что просто надо изучать, не надо поверхностно смотреть на такие храмы, как Василий Блаженный или Покровский собор. Надо стараться, надо изучать. Вообще, красота русской культуры всем доступна. Стоит заниматься этой красотой, это прямая связь. Но есть и более глубокие смыслы, которые открываются, только если человек серьёзно и с уважением относится к этой культуре.

Так что храм Василия Блаженного, возможно, для многих слишком аляповат, но на самом деле там очень глубокий смысл, это объединение частей России.

– Но поначалу Покровский собор выглядел не так?

– Когда строили в 1560 году, а потом, в 1561-м,  освятили, достроили, там был шатровый храм в центре и восемь приделов.

– То есть он изначально такой и был?

– Да, а потом пристроили храм Василия Блаженного, но это уже десятый придел. А потом в XVII веке построили колокольню…

Храм Василия Блаженного построили позже, при Годунове. Это северо-восточная часть собора, и там свой купол, низенький такой, не как другие приделы, но всё-таки сразу видишь, когда там стоишь, это северо-восточное. И народ так любил Василия Блаженного, этот деревянный храмик у главного собора. Годунов решил для своей славы построить каменный храм… Да, после смерти Василия Блаженного. Он скончался в 1552 году, если я не ошибаюсь. И там сразу построили деревянную часовенку. Потом, когда построили Покровский собор, пристроили часовню на Красной площади. Постоянно строили такие храмы на Красной площади. Обыденные храмы были, там всякие храмы были. Потом, когда построили Покровский собор, тогда стали пристраивать часовенки у этого огромного собора. Большинство убрали потом, но Борис Годунов в конце XVI века построил именно для Василия Блаженного отдельный храмик, его пристроили к Покровскому собору. Были деревянные часовенки, их убрали, и вместо них возвели кирпичный храм, потому что народ очень любил Василия Блаженного.

Ещё Годунов построил верхние ярусы колокольни Ивана Великого. Там же надпись: «Борис Годунов построил со своим сыном». Что он хотел? Он хотел основать новую династию. После кончины Феодора Иоанновича.

– Как интересно от американца узнавать русскую историю… Даже стыдно, если честно.

– Это, действительно, очень интересное время. Но и нелёгкое время, потому что потом наступила Смута. После смерти Годунова в 1605 году. У него тоже много врагов было. Несчастное время, конечно. Потом – начало Романовской династии.

– То есть, по вашему убеждению, ни в коем случае не стоит неосторожно относиться к кажущимся излишествам? На самом деле это не излишества, которые существуют в Покровском храме, а свидетельства усердия как архитекторов, так и устроителей храма. Кроме того, в самой архитектуре собора есть высокая символика?

– Да. Абсолютно точно.

Если вы помните, в Петербурге, в центре города, стоит величественный храм Спаса на Крови. Это может показаться диссонансом в петербургской среде, а на самом деле там – своя логика и история и глубокий символический смысл. Просто надо этим хотя бы немножко заниматься. А что касается Смутного времени, то это тёмная страница истории. И эту темноту, я считаю, надо преодолевать – в том числе и для того, чтобы она вновь не появилась. Я не говорю, что надо болеть этим постоянно, но просто надо помнить.

Беседовал Пётр Михайлович Давыдов