Они меня разбудили. В непроницаемой ночной тишине монастырской гостиницы два голоса, взрослый, женский, и детский, писклявый, мальчишеский, лет пяти, вели тихую беседу.
— А сам-то ты откуда приехал?
— Из Винницы.
— А молитвы какие-нибудь знаешь?
— «Отче наш» и «Богородицу».
— А причащался?
— Да, из Малой Чаши.
Заинтересованность была явно односторонней. Мальчуган был откровенно занят чем-то другим, его явно неохотные ответы сопровождались непрекращающимся жужжанием машинки.
— Да ты машинку-то неправильно направляешь. Дай я тебе покажу, как надо.
Мой сон как рукой сняло. Что-то надломленно-щемящее было в голосе. Так звенят покрытые трещинками старые фарфоровые чашки, нечаянно уроненные на пол. Вспомнилась женщина в чёрном. «Монахиня», — подумала я. Но нет, не монахиня: мирская, только одежда чёрная — в трауре. Истончённая худоба и бледность делали женщину неправдоподобно маленькой и хрупкой, полупрозрачной. В один момент мне показалось, что я вижу сквозь неё светящийся огонек лампадки.
Уже под утро меня разбудил плач. Плач был тихий и безысходный. В том, что это плакала та женщина, я не сомневалась. Первым порывом было подойти и утешить. Но здесь люди ищут и находят другого Утешителя.
На утренней службе я снова увидела её. «Москвичка», — услышала я позади неё. «Так вот ты кто», — подумала я.
…Её мужа тоже все звали Москвичом. В нашем провинциальном, захолустном городке он появился несколько лет назад. Он умер прошлой зимой — замёрз ночью под подъездом. Он не был пьян или болен. Просто забыл ключи дома. Дверь захлопнулась. Переночевать его никто не пустил. И он замёрз.
Эту историю я узнала уже после его смерти. Они действительно были родом из Москвы. Он был инженером. Что оканчивал и где работал — никогда не говорил: он вообще был молчуном. А когда напивался (а напивался он часто), сидел с закрытыми глазами на лавочке под подъездом и плакал.
Однажды я коснулась его плеча. Москвич поднял на меня невидящие мутно-серые глаза и прошептал: «Лапушка моя». Я в ужасе отшатнулась. Лапушкой он называл свою дочку. У них с женой не было детей десять лет. Их Леночку-Лапушку женщина родила, когда ей уже было хорошо за тридцать. Их проклятием стала новая московская квартира. Возвращавшуюся осенним вечером с тренировки Леночку скучающие подонки встретили около подъезда. Они измывались над ребёнком двенадцать часов — по количеству прожитых ею лет. Проведённая судмедэкспертиза показала: изнасилования не было — были самые изощренные издевательства. В личико распростертой на бетонных плитах беззащитной девчушки садисты тушили окурки, в маленькие ладошки их Лапушки забивали металлические прутья…
На опознание в морг вызвали отца — мать побоялись. Москвич узнал Леночку по нательному крестику. Чем закончилась та история, у нас никто не рассказывал. Знали только, что они тут же разменяли квартиру и оставшуюся часть он «без торговли» поменял на первый попавшийся в газете объявлений город — подальше от Москвы. Жена осталась в Москве. Я очень осуждала её: как она могла оставить его одного. Осуждала, пока не увидела её на утренней службе, полупрозрачную, как тень, забившуюся в неосвещённый угол монастырского храма — подальше от людских глаз. То, что им нужно было остаться вместе, она поняла только после того, как его не стало. А теперь у неё осталась только надежда на то, что они будут вместе Там. И — память о муже и дочери, безмолвное напоминание о которой она видит в глазах каждого ребёнка. Как увидела в глазах винницкого Андрюшки, с недоумением смотревшего на плачущую добрую тётю и удивлённо спрашивавшего у матери, почему тётя плачет.
Мария Ивановна РЕБРОВА