Отец мой и мать родились в смутное время после гражданской войны. Люди медленно осознавали сотворенное ими же и ужасались. И лошадь тогда была для семьи самым надежным другом, не просто в выживании, а в сохранении детских побитых войной и раздором, еще не крепких душ. Она пахала, бороновала, жала, сажала, косила, возила, сушила сено, забавляла. Помимо положенного, она вершила еще иную, не особо заметную, службу: врачевала, успокаивала, учила терпению, хранила, бережно согревала. Лошадка была как некий универсальный громоотвод, оказывавшийся рядом в самый нужный момент, брала на себя все наносное, привнесенное в их край стихией раздора, гасила худое и отводила тем проблемы и беду от семьи, от дома. Делала это она совершенно бескорыстно и искренне, ничего не требуя взамен. Скудный корм и редкая сдержанная скупая хозяйская ласка были достаточной наградой за ее смиренную и важную службу. А самой главной наградой для нее были ласки моего отца, его братьев и сестер. Старая, побитая жизнью и работой, по воспоминаниям отца, она, должно быть, потому и перемогла войну, что никто не позарился на такую доходягу даже в лихое голодное время.
    С трудом, с короткими перерывами на отдых, но она могла еще тянуть за собой плуг, борону, недогруженную телегу... И такая вот тощая животинка спасла семью, сохранила отца, бабушку мою, деда. По воспоминаниям отца, лошадь казалась ему совершенным творением природы. Она разрешала, по его детским понятиям, неразрешимое, исцеляла неисцелимое, утешала неутешимое. С нею делился он самым значимым по тем детским своим временам. Она внимательно его слушала, смотрела на него большими добрыми, любящими, все понимающими глазами. В мудром своем молчании она была терпеливым, сострадающим, внимательным слушателем, бережным утешителем, благодарным и преданным другом. Иногда она опускала свою голову на детское плечо, касалась мягкими губами шеи, лица, успокаивая и поддерживая его, говорившего с ней, соглашалась с ним, или, наоборот, мягко выражала несогласие. И он понимал ее. И они понимали друг друга.
    Раскулачивание обошло стороной семью моего отца Николая Васильевича и матери Екатерины Михайловны. Но, предполагая недобрый исход, бабушка моя со стороны матери убедила всех продать лошадей, коров и другую скотину, ослабить и раздробить крепкое крестьянское, сбитое уже взрослыми детьми, хозяйство.
    Когда уводили со двора лошадей и коров, плакали и дети, и взрослые. Мать запомнила, что позднее и коровы, и лошади, оставляя новые свои места, сами приходили к родному дому. Коровы стояли и громко мычали, просились во двор, а лошади тихо прижимались к калитке в изгороди и почти неслышно ржали, должно быть, плакали, и тоскливо смотрели. Они стояли и ждали подолгу и, не дождавшись, медленно и печально уходили прочь, чтобы затем придти сюда снова и снова, просто взглянуть на родные места.
    Обычно это случалось ночью, когда их выпускали попастись и отдохнуть после трудного, напряженного летнего дня. Так, верные своим хозяевам, уже бывшим, они, бессловесные, стойко и достойно несли свой крест вынужденной разлуки с ними.
    Несколько позднее приходили они к своим домам уже "коллективизированные", т.е. заселенные в общую кое-как приспособленную для этого конюшню. Они мычали, плакали, ржали, били копытами у дворов своих под окнами домов бывших хозяев, просились обратно, при этом бывшие владельцы горько плакали.
    Это только теперь люди с беззаботной легкостью покидают родные места в поисках наилучшей жизни и призрачного счастья.
    Сам я появился на свет, когда исчезла золотая пора крестьянствования не только из жизни, но и из памяти. Особенно запомнились из детства приезжавшие к сельской пекарне за хлебом лошади. Возницами при них чаще всего были дети. Они развозили хлеб по окрестным деревням.
    Конюшня тогда была для нас, детей, самым любимым местом. Конюх, дядя Фаддей, добрый, простой и открытый, как сами лошади, в своем увешанном лошадиной утварью закутке при конюшне, немало способствовал этому.
    Особенно запомнились мне две лошади: молодой сильный гнедой конь-красавец и умница, добрая покладистая лошадка.
    Она была утомлена и умудрена жизнью настолько, что походила на старенькую, заботливую бабушку-няню, до того добрую и все понимающую, что хотелось всегда быть при ней. Сколько же счастливых минут и часов провели мы подле нее. Не взвесить, не оценить, не объяснить: она возила нас и в телеге, и в санях. Она, казалось, все понимала. Понимала даже не сказанное, не произнесенное. Она показывала всем своим существом, терпением и любовью, как мы, люди, должны бы жить, служить Богу и друг другу, не огорчая ближнего своего. Она служила нам, и добрым и злым, всю свою жизнь.
    Это понял я уже с запоздалой благодарностью, как и то, что без нее мы стали бы совсем другими, менее добрыми, людьми.
    Почему-то мы любили эту неказистую лошаденку больше всех. Ее любил и жалел конюх, оберегал ее, заботился о ней по-особенному.
    В один из дней мы по обыкновению направлялись в конюшню и еще издали почувствовали гнетущее беспокойство. Было непривычно тихо. Наш конь-красавец, всегда издали приветствующий нас праздничным ржанием, сейчас молчал и исступленно и угрюмо бил стену копытом, словно пытаясь опрокинуть ее и вырваться наружу. Увидев нас, сбившихся подле него тесной стайкой, он жалобно и тревожно заржал. Такое бывает перед большой бедой. Но тогда мы этого не знали.
    Растерянные и притихшие, мы боязливо жались друг к другу, не понимая причины происходящего. Любимая всеми нами лошадка не приветствовала нас радостным ржанием. Она тяжело дышала. Из груди ее вырывался едва слышный утробный стон. Печальными глазами она смотрела мимо нас в никуда. В глазах ее стояли укор и недоумение. Крупная слеза, постояв в ее глазах, медленно и тяжело скатывалась вниз. По очереди мы то и дело утирали ее слезы рукавом и сами плакали. А потом она доверчиво, стараясь забыться, как я понял позднее, благодарно уткнулась в наши протянутые к ней ладони, шепча что-то потаенное и слушая наши детские искренние, успокаивающие слова. Когда мы уходили, она провожала нас долгим, неотпускаемым взглядом.
    На следующий день конюшня опустела. Не стало в ней больше лошадей. Угнали их ранним утром, почти ночью, когда у людей самый крепкий сон. В такое же недоброе время, удобное для лихого нечистого дела, в 1937-м приходили и за людьми. В такой час забрали брата моей бабушки, дядю моего отца.
    Конюшня утратила для нас свое былое очарование, стала необычно пуста и холодна. А тишина, прочно угнездившаяся в ней, угнетала наши ничего не понимающие, протестующие души. На наши назойливые вопросы нам отвечали, что лошадей перевели в другое место, а куда - никто не знает.
    Лошадей просто отправили на бойню. Toгда, помнится, и появилась непривычно дешевая и вкусная конская колбаса. Дешевое мясо в больших количествах одновременно убиваемых лошадей не разбавлялось наполнителями.
    Не помню даже, как ее звали, нашу смиренную лошадку.
    Конь-красавец, молодой, здоровый, возмущенный несправедливостью, протестовал против не ко времени грядущей смерти. Он исступленно бил копытами стены, грозя их обрушить, сотрясая до самого основания помещение, в которое его загнали. Он всегда верно служил человеку, отдавая ему всего себя целиком, безраздельно, и потому надеялся на его здравый смысл и справедливость. А добрая, покладистая, доверчивая лошадка, трудяга и воспитательница наша, ушла, как жила и служила, тихо, с любовью и всепрощением.
    Конюх, прежде непьющий, глухо и беспробудно запил. А потом неведомо где и как затерялся, сгинул бесследно. Что случилось с ним никто не знал. Любил он свое дело. Любил этих добрых, верных, понятливых животных, берег их, жалел, потому и сгинул в неизвестности вместе с лошадьми, планово сгубленными постановлениями партии и правительства о переводе хозяйства с гужевой тяги на машинно-тракторную.
    Не стало лошадей, и в душах людей образовалась невосполнимая пустота. Плановое разрушение векового уклада, поддерживающего человека, вершило свое черное дело. Прежде не популярные водка и вино резко повысили свой статус. Матерное слово, прежде приглушенное, вступило в новую свою фазу, обретя власть над человеком и становясь едва ли не привычным внутрисемейном языком и способом общения на всех уронах. Вот тогда и я закурил свою первую сигарету.
    Лошадей сменили машины, малоиспользуемые и быстро выходящие из строя. Из-за отсутствия подходящих дорог и частых дождей, трактор стал лучшим другом человека. Смотришь, бежит машина, пыхтит, надрывается, а в кузове гремит пара-тройка пустых молочных бидонов. Под гараж приспособили единственную в округе красавицу-церковь, стоящую на берегу реки. Теперь туда вместо прихожан шли трактористы, одолевая десятки километров, а оттуда, утюжа поля и дороги, ползла техника.
    На месте кладбища поставили пилораму, провели дорогу, а позднее построили дачные дома. Вместо цветов и фруктовых деревьев здесь пустовали крапива и лопухи.
    Накрепко врезалась в память металлическая балка для лебедки подъемника, вмонтированная одним концом прямо в Лик Спасителя, другим - в Лик Богородицы. Сделано это было так, что у Спасителя видны были только глаза и нимб вокруг головы. Глаза Его, проникающие в самую глубину души, были преисполнены любовью и состраданием к нам, людям, в который уж раз Его распинающих. Рука Его по-прежнему благословляла нас, взвывая к покаянию.
    Тогда же появились и первые масляные ручьи, и реки, и озера - огромные пространства, выжженные разливами хранящегося и отработанного топлива; мертвые поля, отравленные удобрениями и химикатами; реки, наполненные стоками животноводческих ферм, планово возводимых по берегам...
    Отпускало родное место от себя человека, не оберегало и не хранило его больше, и человек тоже не хранил его, свое родное место.
    И пошла по России холодная, новая механизированная жизнь с душевной надсадой, выживающая людей с насиженных мест. Родители от жизни такой, от ее тягости и бесперспективности, отсылали детей в город.
    Опустела школа, опустели дома, тишина поселилась на деревенских улицах. Не живет больше никто на родине моего отца, не перспективной оказалась эта родина, стоявшая на земле тысячелетия. Могилку моего деда не смогли отыскать даже его четырнадцать детей.
    Другое поколение активно входило в жизнь в другом месте, не знавшем созидательного и охранительного тепла.
    Каким же будет следующее поколение?

На главную

Оглавление номера

Главная страница номера