У апостола Павла есть замечательная фраза: "Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое" (2 Кор. 5, 17). По контексту этого послания к коринфянам ясно, что слова относятся не к отдельным, особенно ревностным в вере и подвигах лицам, а ко всей христианской общине Коринфа. С подобной же благой вестью первоверховный апостол обращался и к другим общинам, которые возникали в то время повсюду, подготавливая появление в Римской империи единой христианской цивилизации. Как известно, отличительные особенности всякой цивилизации определяются ее духовным ядром или "типом религиозности", и с V-VI веков для десятков миллионов людей, живших на огромном пространстве от Британии до северной Африки и от Пиренейского полуострова до Крыма, таким ядром стало христианство, так что все эти люди сделались "новой тварью".
Чем же эта тварь отличалась от прежней? Если сказать совсем коротко - большей степенью богоподобия, ибо именно ради восстановления в человеке искаженного первородным грехом Божиего образа и явился на землю Спаситель. Возврат к этому образу повлек за собой появление в людях многих черт, отсутствовавших у них в дохристианский период, но нас сейчас интересует одна черта: резко возросшая способность к творчеству. Она не достигла, разумеется, абсолютной меры, свойственной Богу, но вдохновлялась стремлением к ней как к своему идеалу. Действительно все стало тут новым. Это качественное изменение созидательного потенциала человека можно очень хорошо почувствовать, сравнивая христианское "я" с античным. Главной характеристикой античного сознания был фатализм. И греки, и римляне непоколебимо верили в судьбу, в то, что она предопределена для каждого богинями Мойрами или Парками, и изменить ее не может не только человек, но и сам Зевс (Юпитер). Они платили громадные деньги оракулам, чтобы выведать что-то о своем предопределении, и хотя бы психологически подготовиться к грядущим неприятностям, раз уж их нельзя избежать. Тема неотвратимости рока - главная тема греческой драматургии, вершиной которой является трилогия о царе Эдипе. Это и вправду были другие люди в сравнении с пришедшими им на смену христианами. Поверившие в Распятого и принявшие Новый Завет были освобождены от рока и фатума и призваны стать хозяевами своей судьбы.
Перед ними открылась возможность сделать такую блестящую карьеру, перед которой жребий царедворца и даже самого царя не стоит внимания, - войти в Царство вечного блаженства. Это распрямило человека, окрылило его, вызвало в нем прилив сил и энергии, сделало его дерзновенным.
Эллинские мудрецы обладали удивительно острым умом, и их достижения в философии и других областях интеллектуальной деятельности достойны восхищения. Парменид и Платон отделили явление от сущности; Евклид создал дедуктивную геометрию; Архимед вычислил объем шара и конуса. Собранное вместе это впечатляет, но если вглядеться в каждый из результатов отдельно, оказывается, что и один, и другой, и третий не доведены до конца и при взыскательном отношении должны быть признаны лишь изящными безделушками.
Архимед остроумными способами нашел площади и объемы некоторых криволинейных фигур. Ему оставалось только обобщить свой метод, и он создал бы интегральное исчисление. Но великий сиракузец не сделал этого шага, так как он требовал признания бесконечности столь же реальной данностью, что и конечное число, а древние греки боялись бесконечности и старались ее избегать.
И, наконец, о маленьком шедевре - евклидовой геометрии. Какой это был прекрасный плацдарм для прорыва в большую науку! Но прорыва у греков не произошло - он осуществился только тогда, когда европейское христианство вступило в свою завершающую фазу. Эта фаза была третьей по счету. На первой -дерзновенная "новая тварь" отдавала всю свою колоссальную энергию тому, чтобы "попасть на небеса", т.е. спастись. Это был многовековой период сначала массового мученичества, потом массового подвижничества. На второй фазе в Европе увлеклись вопросом "как устроены небеса" - пришла эпоха схоластического богословия, когда повсюду велись жаркие диспуты на тему "может ли Бог создать камень, который сам не поднимет?" или "сколько бесов может поместиться на острие иголки?", и "реалисты" в течение трех веков полемизировали с "номиналистами". И лишь после этого европейцы всерьез заинтересовались тем, "как устроена земля", т.е. материя, и возникла наука. Конечно, тут имело место снижение предмета исследования, но исследователи продолжали быть ^ евангельскими "алчущими и жаждущими правды", а значит, по-прежнему несли на себе печать богоподобия - без нее никакой науки не получилось бы, как не получилось ее в громадном и древнем нехристианском мире. Как и там, в Европе усовершенствовались бы ремесла, но качественного изменения в господстве над материей не было бы.
Началась современная наука с прорыва в математике, который состоял в отбрасывании запретов, наложенных на собственную мысль учеными античной цивилизации. Естествоиспытатели будто вспомнили слова апостола Павла.- "Древнее прошло, теперь все новое". Молодой французский офицер Рене Декарт, лежа в перерыве между сражениями в палатке, подумал: "А что это за нелепый обычай считать законными только те геометрические построения, которые сделаны с помощью циркуля и линейки?" - и создал аналитическую геометрию. Двадцатичетырехлетний сын английского фермера Исаак Ньютон, вынужденный сидеть в своей деревне из-за свирепствующей в тот год чумы, подумал: "А почему, собственно, мы не должны считать бесконечность реальностью - Бог бесконечен, а Он реален!" - и создал математический анализ. Плотина была прорвана, и научные открытия хлынули бурным потоком. Но одна вещь из древнего наследия считалась неприкосновенной - постулаты евклидовой геометрии. Посягнуть на них не хватило духу даже у самых крупных из европейских математиков.
Николай Иванович Лобачевский формировался как ученый в эпоху первых проблесков, предвещавших неизбежное падение крепостного строя в России. Учитывая печальный опыт погорячившегося в своем стремлении приструнить распоясавшихся при Екатерине крупных землевладельцев отца, осторожный Александр I медленно, но верно выводил страну на уровень правового государства. Большую роль он придавал народному образованию. При нем были открыты многие училища и гимназии, в 1805 году были созданы крупные центры просвещения на юге и на востоке - Харьковский и Казанский университеты. Расправила плечи Церковь, почти раздавленная Екатериной (из 928 монастырей, которые она застала, взойдя на престол, при ней были закрыты 700). Укрепляясь как православная монархия, Россия уверенно вливалась в русло европейской культуры, и нам настала пора доказывать, что может "быстрых разумом невтонов российская земля рождать". И первым из таких наших "невтонов" стал великий Лобачевский.
То, что он сделал в математике, требовало не просто дерзновения "новой твари", каковой он являлся по своей генетической православности, но и особой степени богоподобия в творчестве: умения творить из ничего. Он и проявил это умение, заменив пятый постулат Евклида, что "через всякую точку, лежащую вне прямой, проходит только одна прямая, с ней не пересекающаяся" утверждением, на которое в окружающем мире не было никаких намеков: "Не пересечется с данной любая прямая, лежащая в определенных угловых пределах". Он так и назвал свой главный труд: "Воображаемая геометрия".
Это была революция в науке позначительней коперниканской. Коперник вывел из центра мира одно материальное тело - Землю - и поместил туда другое материальное тело - Солнце, т.е. "поменял шило на мыло". Лобачевский, удалив из оснований геометрии подсказанную природой посылку, поставил на ее место идею чисто умозрительную. Это был зачаток совершенно нового подхода к математике, который оформился лишь в начале двадцатого века, а сегодня составляет определение математики как предмета. Согласно современному определению, математика есть извлечение по определенным "правилам вывода" следствий и аксиом, которые могут быть абсолютно произвольными, лишь бы их система не была противоречивой, т.е. из нее нельзя было бы вывести как "А", так и "не А". Лобачевский прозрел этот новый подход, поэтому главным оправданием своей геометрии считал то, что не обнаружил в ней противоречий. Но ведь на это можно было бы возразить: вы просто до них еще не добрались! Думается, формальная правомочность такого возражения беспокоила Лобачевского до конца дней. И только через двенадцать лет после его кончины итальянский математик Бельтрами доказал, что геометрия Лобачевского непротиворечива в той же самой мере, что и геометрия Евклида. Это был посмертный триумф нашего гения.
Значение работы Лобачевского, доложенной ученому совету Казанского университета 26 февраля 1826 года, не ограничивается тем, что ее идеи содействовали развитию аксиоматического метода в математике, принесшего необычайно обильные плоды. Они имели и прямое конкретное продолжение. Поскольку главное истолкование геометрии предполагает, что она описывает пространство, то по принципу "все разумное действительно", непротиворечивая геометрия Лобачевского должна описывать какое-то реально существующее пространство. Обобщая модель Лобачевского, Риман создал геометрию, меняющуюся от точки к точке, а Эйнштейн связал эту переменную геометрию с плотностью массы, и так получилась общая теория относительности, которая, как показали астрономические наблюдения, верно описывает физическую реальность. Таким образом, войдя в европейскую науку с опозданием, Россия с порога обогатила ее бесценным вкладом.