Анна Новикова-Строганова - Чертогон в рождественский вечер

Святки – святые вечера – в православной традиции и в русском народнопо­этическом сознании знаменуют торжество Солнца правды – Христа – над тьмой, победу над нечистой силой. Однако в наши дни священный смысл Святок большинству неведом.
 

Не секрет, что череда святых зимних праздников сегодня нередко превращается в бесовский пьяный разгул, безбожную вакханалию.

На эту тему Николай Семёнович Лесков (1831–1895) создал святочный рассказ «Чертогон» (1879). В соответствии с учением православной аскетики и антропологии Лесков имел ясное представление о двойственной природе человека, богоподобной, но омрачённой грехопадением и призванной к восстановлению через христианскую веру, покаяние, деятельную любовь к Богу и ближнему. Писатель горячо верует в преображение падшей («оскотиненной») человеческой природы. Основной сюжет христианского сознания: падение – восстановление, смерть – возрождение, воскресение. Символико-содержательный план святочных рассказов писателя соотносим с церковными песнопениями во славу Рождества: «Христос рождается прежде падший восставити образ».

На пути восстановления «падшего образа» важнейшую роль играет свобод­ное человеческое усилие, ибо, как говорит преподобный Максим Исповедник, «у человека два крыла, чтобы возлетать к Богу: свобода и благодать». Человек не ограничен эмпирическими условиями земного существования и в своей глубо­чайшей сущности обладает свободной духовностью, свободной волей. Он может осуществить свободный выбор, отказавшись от греха. Чтобы бороться с ним, должно прилагать великие духовные старания, но одних человеческих усилий недостаточно. Это лишь подготовительная работа. Человек не в состоянии сам себя «за волосы вытащить» из смрадного греховного болота. Необходима благодатная помощь Божия. Оттого и молятся православные христиане Святому Духу: «Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша».

Так, в рассказе «Чертогон» изгнание чёрта, духовно-душевное очищение происходит только при вмешательстве Божьего Промысла.

Исступлённая оргия купеческого кутежа в рождественскую ночь, свидетелем которой стал рассказчик – провинциал, приехавший из Орла в Москву поступать в университет, ужаснула молодого человека.

Лесков нисколько не сгустил краски, описывая бесовской шабаш этой «вальпургиевой ночи» с участием пожилых купцов-миллионеров. Их прототипы – известные московские миллионеры: владелец хлопчатобумажных торговых фирм и собиратель древнерусских рукописей А.И. Хлудов (1818–1882) и откупщик В.А. Кокорев (1817–1889). «Главное: картина хлудовского кутежа, который был в прошлом году и на нём Кокорев играл. Это живо прочтётся», – замечал Лесков в письме к Суворину.

Современные прототипы персонажей «Чертогона» без труда могут отыскаться сегодня повсеместно: и в нынешней Москве, и в провинции, в том числе родной Лескову многострадальной Орловской губернии.

Показанная в рассказе Лескова адская «пропасть разгула, не хочу сказать безобразного, – но дикого, неистового, такого, что и передать не умею», – низводит человека до животного, скотского, зверского состояния. Разгулявшийся купец-миллионер Илья Федосеевич – дядя рассказчика – превращается в опасного «дикого зверя».

«Зверство» и «дикость» плотской натуры – казалось бы, необузданные, неукротимые, – усмиряются трепетом заплутавшей без Бога души. Она содрогается перед разверстой адской бездной.

Бесовское начало неизбежно побеждается Божеским, безобразное преодоле­вается прекрасным, тьма вытесняется светом, на смену ночи приходит утро, грехопадение взывает к молитвенному покаянию – на этих антиномиях выстраивается композиция святочного рассказа. Наутро после разнузданного ночного кутежа «Москва была перед носом и вся в виду – вся в прекрасном утреннем освещении, в лёгком дымке очагов и мирном благовесте, зовущем к молитве».

«Сосуд скудельный» требует очищения от пакости и скверны. В бане обна­жается неприкрытая плотская мерзость денежного воротилы. Раздетый донага, он лишён естественных человеческих пропорций. Отвратительная «огромная масса его тучного тела» – это безформенное, студенистое, тряское «желе», которое ревело «сдержанным рёвом медведя, вырывающего у себя больничку».

Но никакими банями не отмыть греховную грязь, прилипшую к душе. Омо­вение телесное не в состоянии обратить зверя в человека, оживить помертвевшее сердце: «Внешность сосуда была очищена, но внутри ещё ходила глубокая скверна и искала своего очищения».

Художественная логика рассказа развивается в евангельском русле. Для духовного возрождения грешнику требуется не лицемерное, фарисейское покаяние – по слову Господа: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисей слепой! очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония» (Мф. 23, 25–28).

Так и в случае с Ильёй Федосеевичем. Этот именитый «денежный мешок» – любитель и устроитель диких разгульных вакханалий – достопочтенный член общества, уважаемый «первыми лицами»: «большой вес в Москве имеет. Он при всех встречах всегда хлеб-соль подаёт... всегда впереди прочих стоит с блюдом или с образом... и у генерал-губернатора с митрополитом принят...».

Размышляя о «плотском» и «внутреннем» человеке, апостол Павел говорит: «По внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих» (Рим. 7, 22–23). Преподобный Ефрем Сирин учит: «Если на дворе не даёшь накопляться нечистотам, то не давай и внутри себя усиливаться пожеланиям плотским».

В рассказе «Чертогон» грешная душа истинного – «внутреннего человека» – в надежде спасения от растления и распада требует молитвенного омовения покаянными слезами. Это происходит на второй день Рождества Христова, когда празднуется Собор Пресвятой Богородицы, потому так закономерно духовное тяготение к святому образу Пречистой Девы – Царицы Небесной: «пасть перед Всепетой и о грехах поплакать».

«Восстановление» даётся нелегко. Грешник раздираем между небом и адом. Монахини, наблюдая за коленопреклонённой молитвой распластавшегося пред иконой Богородицы купца, замечают физические проявления терзающих его бесовских искушений: «видите, он духом к небу горит, а ножками-то ещё к аду перебирает.

Вижу, что и действительно это дядя ножками вчерашнего трепака доплясывает, но точно ли он и духом теперь к небу горит?
А он, словно в ответ на это, вдруг как вздохнёт да как крикнет:
– Не поднимусь, пока не простишь меня! Ты бо один свят, а мы все черти окаянные! – и зарыдал.
Да ведь-таки так зарыдал, что все мы трое с ним навзрыд плакать начали: Господи, сотвори ему по его молению».

И случилось святочное чудо. При поддержке свыше именитому богачу – старому греховоднику, как нашкодившему школяру, даётся вразумление: «Прямо с самого сверху, из-под кумпола, разверстой десницей сжало мне все власы вкупе и прямо на ноги поставило...». Во время покаяния перед иконой Владычицы какая-то невидимая сила оттрепала московского «туза» за волосы, приподняв его, как поднимают за вихор мальчишек.

Ироничность лесковской художественной манеры не отменяет, а только уси­ливает авторскую мысль о глубинах человеческой натуры и о возможности восстановления осквернённого образа и подобия Божия: «Это вот и называется чертогон, “иже беса чужеумия испраздняет”».

Преображение падшей человеческой природы происходит при помощи силы, которую Господь оставил на земле как дар, именуемый благодатью. «С этих пор я вкус народный познал и в падении, и в восстании…» – резюмирует рассказчик.

В «Записных книжках» Лескова 1880–1890-х годов находим глубоко ре­лигиозные раздумья об «уделах» света и мрака, праведности и греха, любви и злобы. Наблюдая несовершенство двойственной человеческой природы, писатель размышлял: «Что сильнее: злоба или любовь? Надо полагать, что злоба, ибо люди часто готовы во вред себе делать зло другому, но во вред себе делают дела любви гораздо реже» (подчёркнуто Лесковым. – А.Н.-С.).

Это созвучно исповедальным мыслям апостола Павла: «Закон духовен, а я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (Рим. 7, 14–15); «Ибо знаю, что не живёт во мне, то есть в плоти моей доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7, 18–19).

Сам писатель так воспринимал религиозность и нравственность: «Бог запрещает мне делать дурное, вложив в меня совесть, через которую я распознаю добро и зло». Это соответствует размышлениям Лескова в рассказе «Чертогон»: «Преобладающему греху преизбыточествует благодать».

Только бы человек, наделённый в Боге свободной волей и свободой выбора, сознательно восхотел отрешиться от скверны и избрать благодать.

Алла Анатольевна
Новикова-Строганова,
доктор филологических наук, профессор
город Орёл