Геннадий Дубовой - В чём я каюсь, или Уроки войны

Архив: 
Глубинный, неуничтожимый мотив участия в боевых действиях – стремление к иному, преображающему личность опыту. Стремление это у большинства воюющих неосознанно, а осознающие – в зависимости от духовной развитости – становятся бойцами, а затем – по мере возрастания в смирении – воинами.
 

Только последние способны шагнуть на высшую ступень, стать иноками (необязательно в монастыре), и тогда внешняя война для них преобразуется во внутреннюю брань «не против плоти и крови, но против духов злобы».

Эта война – не гражданская

А чему учит именно эта война, в чём её базовые отличия? Таковых два. Среди ополченцев в Донбассе – по исследованиям психологов Агентства социально-политического моделирования «Вэйс-Новороссия» – носителей поствоенного синдрома не более 3-4 %. Причина такой духовной устойчивости в осознании и переживании ополченцами своей правоты, в отсутствии реальных оснований для глубинного чувства вины, которое и вызывает психотравмы. «Это действие благодати Божией, – убеждён командир Кедр, – потому что наша война не против Закона, но против сатанинского беззакония».

Второе базовое отличие – отсутствие ненависти к противнику, хотя он до зубовного скрежета нас ненавидит. Изнанка ненависти – трусость и ложь, а какие могут быть чувства к трусливым лжецам, кроме скорбной жалости и презрения?

Украинцы не состоялись, мы имеем дело с результатом этнокультурной и цивилизационно-политтехнологической трансмутации – украми. Нацией выведенных в пробирке гомункулов, пребывающих в сконструированном для них алхимиками от политтехнологий иллюзорном мире и запрограммированных на уничтожение человека как образа и подобия Божия. Таких «наций», используемых глобализаторской «элитой» в качестве средств установления антихристианского миробеспорядка выведено уже достаточно. Эти продукты скрещивания не вызывают ненависти, только жалость и брезгливое недоумение.

Как может говорящий по-русски человек с православным крестом на шее лупить прямой наводкой из танка по православному храму, в котором (танкисту о том сказали!) укрываются женщины и дети, и ликовать по рации: «Красота! Дыра на дыре! Работаем дальше…»? Можно ли назвать человеком того, кто пишет на ракетах «Сдохните, твари!» и сметает из «Ураганов» жилые кварталы, в которых (и он это точно знает!) нет никаких военных объектов, но есть родильные дома, детские сады, школы… А потом, в плену, лепечет: «Мы, говорю честно, ничего не знали, нас отправили на убой», а после плена заявляет: «На сході дійсно не люди, колоради. Поки не всіх переб’ем – над українською нацією висітиме смертельна загроза. Або ми, або вони…»

Да, конечно, бывают исключения, когда ополченцы проявляют ненависть, но тут же получают вразумление. Вот рассказ бойца о рядовом событии в донецком аэропорту.

«Говорят мне, нельзя добивать, мы – не они. Нет, говорю, я этих укропитеков ненавижу, пусть они, ещё живые, позавидуют мёртвым, помучаются. А там хрен знает, сколько за вышкой убитых, и ещё раненые стонут. Решил из АГС их покромсать. Легло точненько!»

…Совсем немного времени прошло, и этот боец стонал, раненый, неподалёку от места, где им были искромсаны умиравшие. А украинские снайперы никого к тому месту не подпускали… Долго умирая, понял ли он, что призвавший нас к жизни Создатель нелицеприятен и что никто из живых не должен завидовать мёртвым?

Многие и сейчас наивно полагают, что укров ещё можно расколдовать, информационно переформатировать. Вспоминают Гумилёва: «Если украинец поумнеет, то он становится русским». Но забывают главное: природные процессы неотменимы, этносы постоянно в динамике, формируются или распадаются. И когда возникает новая комбинация элементов этноса и меняется энергетический потенциал, – возникает новая, отличная от прежнего и соседних этносов частота колебаний этнического поля. Частота нового украинского этноса резонирует с западноевропейским суперэтносом, но не с российским. Она и определяет мироощущение и мировоззрение – отсюда западноевропейские цивилизационные установки и идеология укронацизма, она же религия, поскольку всякий нацизм проистекает из расизма, питаемого из религиозного источника – оккультизма-сатанизма. Не суть важно, что укры в массе русскоязычны и формально православные, глубинно – в силу иного мироощущения – они уже относятся к западной цивилизации с её расистским отношением к иным цивилизациям и народам. Наиболее близкий пример – сербы и хорваты: одна многовековая общая история, один язык, одна культура – и что в результате? Ненависть, редкая даже для представителей разных рас, и безжалостная взаимная резня. И вовсе не потому, что хорваты приняли католичество, нет, они приняли его уже вследствие изменения частоты этнического поля.

Пытаться сохранить единую Украину, примирить непримиримое – совершать ошибку, которая приведёт к миллионным жертвам, к полномасштабному геноциду русских. Посему определения «гражданская» и «братоубийственная» война – некорректны, попросту безсмысленны. Де-факто укры и новороссы – граждане разных государств. И давно не братские народы, а с абсолютно разными этническими стереотипами, мироощущением, восприятием реальности. При таком раскладе о каком братоубийстве речь? Мы для них – не братья, а недочеловеки, подлежащие ликвидации представители низшей расы, «колорады». Они для нас – представители другого этноса, относящегося к враждебной нам западной цивилизации, более того – искусственно взращённые существа, гомункулы, запрограммированные на убийство всех, кто не подобен им.

Один из мотороловцев так мне объяснил, почему воюет: «Я увидел по украинскому каналу ICTV сюжет о 5-летнем мальчике, умиравшем от ранения после миномётного обстрела Славянска. Когда он умер, на экране появилась бегущая строка-комментарий: “Завернулась ещё одна личинка колорада”. Я посмотрел на своих спящих дочек, одной – четыре годика, второй – пять… Встал и пошёл искать блокпост, на котором стояли наши с палками и газовыми баллончиками».

Шестая колонна

Есть камуфлированные обыватели, бойцы и воины. И есть те, кто недостоин даже поражения, ибо для них победа – это «мир» на любых условиях: только бы их не убивали.

Освободительная, справедливая война учит тому, что самый страшный враг – это вовсе не свихнувшийся на идее своего иллюзорного превосходства нацист. Не финансирующий экстремистов и боевиков олигарх – марионетка международных финансистов, мнящих себя владыками мира сего. И не эти «владыки», дёргаемые за верёвочки наипоследнейшим в аду бесёнком. С ними всё ясно.

Всегда самый главный враг – обыватели, духовные и социальные амёбы, человекообразные теплохладные, человеческое измерение которых сводится к гипертрофированным проявлениям инстинкта самосохранения. А поскольку таковых в любом социуме большинство – враг всегда за спиной, «враги человеку – домашние его». Они и есть та шестая колонна, которая плоды самых сиятельных, грандиозных побед обменяет на «дружбу, жвачку, рок-н-ролл», офисные радения и прелести шенгенской зоны.

В Семёновке, под непрестанными обстрелами приходилось бегать от базы к передовой позиции по замысловатому маршруту от блиндажа к окопу, от погреба к подвалу. Отыскал я замечательный погреб – сухой, перекрытие почти метр бетона плюс насыпь. Пересидел танково-миномётный обстрел, смотрю: из ранее заколоченного дома топает крепкий старик. Покурили, поговорили. Выяснилось: приехал вывезти своё хозяйство, «всю жизнь добро к добру собирал, боюсь, разграбят, не вы, так армейцы». Когда расставались, я попросил не запирать калитку и погреб, пока снаружи откроешь – миной накроет. Хозяин с неохотой пообещал, проворчав: «Дверь нараспашку – жди вора».

На следующий день петляем с Артистом (бронежилетов и касок у нас не было) под минами, кричу: «Сюда! Сейчас укроемся!» – и к калитке, а она… на засове! А разрывы уже совсем рядом, осколки деревья над нами иссекают. Артист подставляет спину, я перелезаю, до крови раздирая грудь и ногу заострёнными прутьями на заборе, вижу: засов перемотан проволокой… Артиста поневоле спас застигнутый на полпути к своей позиции боец из группы Корсара, ему в спину и вонзились, в двух местах прошив броник, минные осколки. Кое-как я справился с проволокой, тащим раненого к погребу, а там – навесной замок.  Пока сбивали – прилетел ещё осколок и тяжело раненного бойца проткнул насквозь…

Пару дней спустя привычно петлял я от погреба к погребу (срочно требовалось зарядить фото, видео и рацию), от «передка» к базе и боковым зрением зацепил: забор у дома старика наполовину искорёжен, засов снова (!) примотан проволокой, во дворе воронка от снаряда, дверь погреба сорвана взрывом, иссечена. Нырнул вниз и даже там от грохота очередного разрыва оглох, а следом по ступеням лавиной – кирпичи, скрученные трубы, стёкла.

После двух прямых попаданий из танка и многих из миномётов от дома мало что осталось. Старика я нашёл с другой стороны, за дымящимися руинами. Мина лупанула точно в кузов микрогрузовика, сжевала холодильники, микроволновки, ковры, мебель в корявый хлам. Собственник «добра» сидел, правым виском упираясь в рулевое колесо, а в затылке его торчал зазубренный осколок. На лице и в открытых глазах навечно отвердело – я не домысливаю – озлобленное недоумение.

К вечеру, в затишье, приехал к этому месту на дорогом вместительном внедорожнике сын старика, очень на него похожий. «Па! – только и сказал он трупу. – Говорил я тебе, давно надо было всё вывезти, эх!» Постоял с отцом пару минут и начал рыскать по развалинам, ища уцелевшее добро. А когда вдали послышались пулемётные очереди, резво бросился к авто, на ходу крикнув мне: «У вас есть люди, которые вывозом убитых занимаются, а я заберу его, – кивнул на убитого, – в Славянске. Всё из-за вас! Жили, работали, нет же – свободы им захотелось!» Не расстрелять его мне стоило невероятных усилий. После прихода в Славянск укров, этого «человека» обрабатывали прикладами до тех пор, пока не изъяли у него почти всё имущество.

Голем из нераскаянных поступков

Война возвращает радость одиночества в любых условиях. Потребность в одиночестве – одна из базовых потребностей человека, целенаправленно уничтожаемая современной цивилизацией. Речь не о пресловутом одиночестве в толпе. О состоянии молитвенной сосредоточенности, которое каждому необходимо испытывать для внутреннего восстановления, духовной регенерации.

Помню хиленький блиндаж в Семёновке вблизи базы Моторолы. Спасаясь от длительного миномётного обстрела, в нору под треснутой бетонной плитой забились двадцать с лишним бойцов. Я стиснут со всех сторон, полусижу-полуподвешен, на голове моей чья-то нога в облепленном грязью берце, в лоб упёрся обод каски впереди сидящего, из непроглядности справа доносится напряжённый фальцет 17-летнего ополченца из Славянска: «Покровом милости Твоей огради нас, Пресвятая Богородица».

Слова эти стали спусковым крючком и – наполнило меня безусловное целительное одиночество. Подобное безконечному соскальзыванию в точку запредельного покоя и защищённости: ты словно и в материнской утробе, и уже в ангельском чине, более нет материальных преград, и как на ладони – сознания всех, кого когда-либо знал, в буквальном смысле можно заглянуть в их души. Этот опыт страшен, он исключает саму возможность боевого и иного братства. В душах братьев по оружию и в себе самом открывается столько необоримого зла и ненасытной ликующей тьмы, что сохранить себя и просто выжить невозможно, если от этого зла не отгородиться. Прав Экклезиаст: «Человек одинокий, и другого нет».

Камуфлированные обыватели пытаются неизбывную отделённость растворить в стадности. Для бойца переживание одиночества – милость свыше, шанс, возможность сокрушить «Я!» и стать воином. А для воина одинокость не более, чем «технологическое условие» духовного роста.

В Николаевке под плотнейшим миномётным обстрелом непередаваемое испытал я состояние. Момент возможной смерти открылся как безплотный «голем». Как «существо», вылепленное из «глины» фантомной боли, – страстей, греховных мыслей, дурных поступков.

Всё злое, гнусное, безбожно-корявое, содеянное всеми моими предками, пережил я враз. Слился с ними, в запредельном онлайне сам делал всё ими когда-либо содеянное греховно-мертвящее, нераскаянное. И ужаснулся. Содрогнулся от омерзения и наваливающейся обречённой панической безысходности. Отторг ЭТО покаянным воплем к Создателю и Спасителю. И «голем» развалился, исчез, хотя осколки мин летели так густо, что исчезнуть он должен был вместе со мною, должен был утащить…

Смерть по духовной наследственности каждого меняет обличия, но пережитое мной не является чем-то исключительным, в чём убеждался множество раз.

К слову, утверждение в мифах разных народов о том, что смерть приходит слева, не выдумка. Она всегда там, и после того случая я постоянно чувствую её присутствие. На её обволакивающие подманивания отвечать нельзя, каждый ответ ей – приятие, согласие со злом, вольно или невольно содеянным предками и тобой, подчинение «голему» из нераскаянных поступков. Отогнать смерть можно только покаянной за себя и всех ушедших молитвой.

В Мариновке, в подвале дома, где мы укрылись от миномётного обстрела, пожилой раненый боец дремал в углу на мешках. Резко пробудился, закричал страшно: «Дед? Роман?» – «Брат, кошмар приснился? Ты успокойся, давай антишок вколем…» Надо было видеть глаза раненого. Таких глаз – затравленных и одновременно, как у святого, прояснённо-нездешних не видел я ни до, ни после. Успокоившись, он поведал: «Дед ко мне приходил. Как живой. Только не совсем он… Лицо его, а он – это они все…» – «Кто – все?» – «Ну, все… деды-бабки-батя-дяди-тётки мои… которые умерли… будто все они живые и неживые… и дед рассказал… нет, не так – показал… как человека в Отечественную под Минском убил… зря убил… пленного… штыком заколол… в спину воткнул… Я отругал его, прогнал… а дед Роман меня воспитал… батя спился, сгорел…» – «Ты успокойся, штыками сейчас не колют, а мина сюда не залетит».

Встретил я его спустя почти три месяца, в аэропорту. Напомнил: «Ну что, дед Роман больше не приходил?» – «Нет. Заупокойные записки подают за всех моих, и за деда, в монастыре на проскомидии поминают. Смотри,  – повернулся он ко мне спиной. – Видишь, слева, дырка в рюкзаке? Осколок. Длиннющий, как штык винтовки Мосина. Рюкзак набитый и броник насквозь, а кожу чуть проколол. За деда молюсь теперь постоянно. За всех своих, кто уже там, – глазами указал на продырявленный свод ангара, – молюсь».

Если б все молились столь же интенсивно и безостановочно, как в бою, – вход в этот мир насильственной смерти был бы закрыт. К слову, в самом начале славянской эпопеи ополченцы, как ни старались, не смогли сбить украинский вертолёт, в котором, как позже узнали, эвакуировались раненые. «Сильно, значит, родные за них молились», – сказал мне об этом случае бывший на месте события боец.

Мёртвые – в каком-то смысле изнанка живых, они открывают нам то, что без жертвенной их смерти навсегда осталось бы от нас сокрытым. То, как человек умирает, форма его ухода из этого мира – это всегда некий шифр, который Бог предлагает разгадать ещё живым. Сам процесс разгадки, искренняя попытка понять, почему так, а не иначе ушёл человек, – меняет личность того, кто ищет ответ.

Что испытывает в каждом бою воин, то есть тот, кто сражается не ради земных благ и славы, но против силы, порождающей войны? Исчерпывающе в «Идиоте» это выразил Достоевский: «…так до самой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе лежит, и ждёт, и… знает, и вдруг услышит над собой, как железо склизнуло!» В эту четверть секунды, когда лезвие посмертья уже прикоснулось к шейным позвонкам, приговорённый знает: неостановимый тесак гильотины – это нож Авраама, вечно над воином занесённый и вечно останавливаемый Тем, Кто милости хочет, а не жертвы. Каждый миг боя и всё, что длится сейчас в Новороссии, суть четверть секунды безконечного одиночества и абсолютной жертвенности. И это – главный урок войны.

С первого боевого задания и доныне я молился и молюсь так: «Создатель и Спаситель мой, невозможного для Тебя нет, яви милость Свою: сделай, чтобы я не убил того, кто не хочет убивать, а раненый мною не стал бы увечным». Только раз, во время сражения в аэропорту, ослеплённый страстью отомстить любой ценой, я забыл об этой молитве и – во тьме у передовой позиции – рухнул в яму.

Лечусь. Учу уроки войны. Каюсь.

Геннадий Васильевич ДУБОВОЙ,
соб. корр. «РД»
Новороссия