Много страшных развалин и пожарищ видел я в жизни. Сирия, Южная Осетия, Приднестровье. Лишённые жилищ люди, как тени, бродили по развалинам своих домов. Сердце моё болело за них, но всё равно — это было сострадание со стороны. И вот посетил Господь и меня — сгорел мой родной дом. Дом детства, отрочества, юности.
Из него я ушел в Советскую армию, сюда приезжал, а последние десять лет вновь жил в нём, когда удавалось вырваться из каменных объятий столицы. Привозил сюда иконы, книги, рукописи. Коллекцию пасхальных яиц, дымковские игрушки. Картины. Готовил себе спокойную, мемуарную старость.
Всё сгорело.
Чернота, остатки обугленных стен, обгорелый потолок, упавший на остатки пола, и особый запах горя — запах горелого кирпича.
Первый сон после увиденного был такой: я лезу вверх по чёрной лестнице, пачкаю руки сажей, тороплюсь, но верхние перекладины лестницы ещё горят и дымятся.
Так и надо мне по грехам, так и надо для вразумления — не копите богатство на земле, копите богатство нетленное на небесах. Вразумил Господь — ничего не надо собирать, забыл я разве притчу о богаче, который собирался выстроить житницы, собрать урожай, а после есть, пить, веселиться? «Безумный! В сию ночь истяжут душу у тебя».
Переживать несчастье помогали воспоминание об Иове Многострадальном, о Филарете Милостивом. Даже и Тютчев пригодился. Его срочно вызывали в Петербург из-за границы, и он, при свече, разбирал бумаги и многие сжигал в камине. А утром спохватился — сжёг много нужного. «Я расстроился, — пишет он, — но воспоминание о пожаре Александрийской библиотеки меня утешило». А уж что мои книги, рукописи в сравнении с тютчевскими?
Не самое страшное — потеря вещей. Тем более во всём этом ужасе было одно радостное, самое главное: сохранился крест. Родовой крест, который откопали на нашем дворе, когда строили баню. Когда взял его в руки, возликовала душа. Успокоился. Остальное переживу.
Но одна мысль не заживает — как же, приезжая на родину, жить не в своём доме, а в гостинице или, пусть даже у очень хороших, людей?
Свой дом для меня — не частная собственность, мне его в гроб не положить, это родовое гнездо, в котором я вывелся, вырос, откуда улетал и куда возвращался. Земля во дворе согрета моими босыми ногами. А сколько воды я выкачал из колодца, сколько вылил её на грядки огорода. Какие мальвы росли в палисаднике, какие майские жуки гудели в ветвях моей берёзы, посаженной в год окончания школы!
Стою внутри бывшей квартиры, крещусь на то место, где у нас всегда была икона, а потом и мой иконостас. Теперь тут пустое пространство, которое безжалостно освещает зимнее солнце. Тянет сквозняком. Так тоскливо.
Ещё жив железный лист у печки, на который или с вечера, или рано утром сваливали поленья. Печь уже всегда топилась, когда мы просыпались. Нас не будильник поднимал, а запах топлёного масла, свежих лепёшек, бульканье кипятка в чугуне, в котором варилась картошка. Уже отец и старший брат уносили в хлев приготовленное мамой для коровы пойло, корм для поросёнка, телёнка, овечек. Сёстры причёсывались. Дедушка кряхтел и кашлял и обещал бросить курить. А ведь он и вправду бросил курить в семьдесят лет. И всегда любил жить у нас, а не у дочерей, которые все были городские и звали его к себе. Кипел самовар, пахло заваренной сушёной малиной. Мы с братом успевали вытрясти половики, почистить в хлеве, собрать свежие куриные яйца… И как мы умещались в этом пространстве? И до чего же мы были дружны! И не говорили, что любим друг друга, этого и в заводе не было. Но проходили годы, и солнечное сияние детства не гасло, а разгоралось.
Вот почему тоскую и плачу — я пытаюсь вернуть счастье начала жизни, а мне его без родного дома не вернуть.
Ночью луна и ослепительные звезды. Таких нигде нет, только в Вятке. В серебре неба алмазы и бриллианты, все двенадцать драгоценных камней из города будущего. «А улицы там — чистое золото, как прозрачное стекло. Двенадцать ворот из двенадцати жемчужин. Ворота в городе не будут запираться, ночи там не будет, и не войдёт в тот город ничто нечистое. И он не имеет нужды ни в солнце, ни в луне, но слава Божия осветила его». Так сказано нам в Откровении. И то, что мы доживём до этого города, точно. Войдём ли в него — другой вопрос. А до этого «земля и все дела на ней сгорят, небо совьётся как свиток». Но так ещё хочется пожить и поработать во славу Божию.
Стою на морозе под небесами и холодная луна освещает пожарище. Снег припорошил его, будто белые пуховые платки из милосердия наброшены на чёрные брёвна.
Что ж делать, не я первый, не я последний погорелец на Святой Руси. Не ропщу, Господи, но как горько стоять на кладбище детства и юности…
Владимир Николаевич КРУПИН
P.S.От «Русского Дома»:
На месте сгоревшего дома известного русского писателя Владимира Николаевича Крупина будет создан Музей православной культуры. Просим всех неравнодушных людей принять участие в создании музея и направлять помощь по адресу:
613570, Кировская обл., посёлок Кильмезь, Свято-Троицкая церковь, священнику Александру Попову.