В многотрудной биографии Ивана Сергеевича Шмелёва есть такой эпизод.
Когда в 1923 году в Лозанне русским офицером Конради был застрелен советский дипломат Вацлав Воровский (к слову, активный организатор гонений на Православную Церковь), Иван Сергеевич обратился в следственные органы с письмом в защиту подсудимого. В этом письме говорилось:
«...Считаю долгом совести для выяснения Истины представить Вам нижеследующие данные, проливающие некоторый свет на историю террора, ужаса и мук человеческих, свидетелем и жертвой которых пришлось мне быть в Крыму, за время с ноября 1920 по февраль 1922 года».
И дальше писатель приводит трагические примеры репрессий:
«В г. Алуште арестовали молодого писателя Бориса Шишкина и его брата Димитрия, лично мне известных. Первый служил писарем при коменданте города. Их обвинили в разбое, без всякого основания, и несмотря на ручательство рабочих города, которые их знали, расстреляли в г. Ялте, без суда. Это происходило в ноябре 1921 года».
Эти события нашли отражение в романе-эпопее «Солнце мёртвых» (главы «Игра со смертью», «На пустой дороге» и «Конец концов»). Объясняя на страницах эпопеи «Солнце мёртвых», почему он не покинул Крым с Добровольческой армией, Борис Шишкин говорит Ивану Сергеевичу Шмелёву: «Ради семьи остался.
Отца, мать жалко бросать, сестрёнку...»
Вот эта сестрёнка – Лена или, как её называли в семье, Лиля, и есть моя родная бабушка по линии отца.
После трагической гибели двух её братьев – Бориса и Мити – 17-летняя Лена получает от близкого друга семьи письмо, в котором говорится:
«...Бедная, многострадальная моя Лиленька, так грустно, так тяжело... Слов не найдёшь и утешений тоже, жаль мне тебя безконечно... Не смогут сбыться мечты Бориса: “Возьму Лилю и увезу её за границу, буду учить, развивать...” Бедный, всю жизнь без личной жизни, с желанием жить для других. А Митя – всегда весёлый, восторженный, молодой – ну никак не могу представить реалию этого ужаса... Жаль бедную маму!..»
Несколько лет назад я нашёл пачку старых выцветших писем мамы Бориса и Мити – Евфимии. Это была простая русская женщина, безконечно любившая свою семью и не сумевшая пережить гибель детей (она умерла через год). Мне показалось, что эти письма помогают яснее почувствовать и осознать весь масштаб и ужас братоубийственной трагедии, постигшей наше Отечество в начале XX века.
Первые письма относятся к относительно мирному, дореволюционному периоду:
«...Милая Верочка, хочу описать нашу жизнь. Я встаю в семь часов утра и иду на базар, потом ставлю самовар. Пьём чай, я топлю плиту, потом убираю комнаты и мы садимся обедать. После обеда мою посуду, потом стираю бельё, или шью, или пилю с Борисом дрова. Дальше пьём чай и я два часа читаю детям сказки. Вечером ужинаем, дети ложатся спать, а я или шью, или читаю часов до двенадцати... (Примечательно, что это пишет человек, не имевший образования: Евфимия Шишкина научилась читать самостоятельно уже в зрелом возрасте и, хотя писать грамотно не умела, но читала всегда с большим удовольствием).
Дети учатся охотно, в особенности Шура – учит уроки сам, а Митю приходится заставлять. Лиля тоже умеет читать, хотя её никто не учил: пришла ко мне сегодня с азбукой и стала читать, даже хорошо».
Большинство писем адресовано старшей дочери – Вере, которая сначала училась в Рязанской гимназии, а затем на Женских технических строительных курсах в Москве:
«...Тебе скоро будет 18 лет, ты совсем уже большая, а я всё считала тебя маленькой девочкой. Но смотри не обрадуйся, что ты большая, и не вздумай влюбиться в какого-нибудь дурака. Скоро вышлю тебе гостинец. Какой – не скажу, но не думай, что я могу выслать чтонибудь необыкновенное, а так себе – что смогу, а лучшего и взять нечего... Я пока здорова, но только сильно устаю и болят руки от работы, а прислуга здесь очень дорогая и все нехорошего поведения».
«...Папа квартиру в Каменке оставил и снял себе комнату. Работы у него очень много. Недавно работал две ночи, третьего дня приехал к нам, а вчера утром стал вставать и ему вступило в поясницу.
Не может двигаться и теперь лежит в маленькой комнате, а я и все дети в большой комнате. Они за уроками, а я пишу тебе – все за одним столом... Спим пока на полу, папа спит на кровати. Ведь не можем же мы покупать кровати по сорок рублей за штуку».
Некоторые письма адресованы и Борису, который, по-видимому, гостил иногда в рязанском имении своей бабушки – Софьи Дмитриевны Богдановой: «Милый Боря, наверное, папа говорил, что Митя ожёг себе ногу и почти месяц лежал в постели. Страшно похудел и стал как пёрышко, но сегодня третий день встаёт и ползает, а на ногу ступить не может. А уж как он ждёт вас домой! и очень о вас скучает, только и разговору что: “Когда приедут Боря с Верой?” Господи, а уж я-то как бы посмотрела на вас!
Я хоть и далеко, но душой всегда с вами, ни одной минуты нет, чтобы я не думала о вас».
Отношения между домочадцами всегда были самыми заботливыми и нежными: «Милая Вера, я очень боюсь за твоё здоровье: ты так много работаешь!.. Я заготавливаю больше для тебя яиц и цыплят и буду тебя откармливать. Когда Господь приведёт, что мы соберёмся все вместе? Это самое большое счастье матери, когда все дети при ней...
Я кухарку не держу, сама хожу на базар каждый день. Базар далеко, и, конечно, сильно устаю. Помогают мне и Митя, и Шура, и даже маленькая Лиля ходит в лавку и кормит кур. У нас, конечно, есть и собаки – целых три – это уже завёл Митя, кур тоже завёл Митя, теперь просит купить ему настоящую лошадь... Дети целый день сегодня писали тебе письма.
Папа тоже всем прислал открытки».
Но вот тихие семейные радости омрачаются первыми предвестниками грядущих бурь:
«Милая Вера, я до сих пор живу в Твери. Когда мы приехали, в деревне был престольный праздник, папа там был, говорит, что мужики везде бунтуют и землю не снимают, а пашут чужую... Был недавно из Березняков караульный, говорил, что папу хотели убить. Вот тебе – какая у папы служба! Папа всё время в разъездах, и вот уже неделя, как он уехал, и теперь нет, а я страшно боюсь за него.
Я живу в гостинице, в номере 75 коп. за сутки, обед готовлю на керосинке».
Начинается Первая мировая война.
В феврале 1915 года Борис попадает на фронт, а через три месяца оказывается в германском плену. Но родным об этом ещё ничего не известно:
«Вера, какого числа вы получили последнее Борино письмо? Я получила последнее от 21 мая, а его товарищу была послана посылка в половине мая, а в половине июня её назад прислали и ответ, что его в полку нет. А он ведь вместе с Борисом в одном отделении, и вот – от обоих нет известий! Что теперь делать, как о нём узнать?.. Ты спрашиваешь, как моё здоровье, я здорова, но в лесу (на даче) больше не сижу, как в прошлом году. Я стала бояться леса и вообще боюсь оставаться одна. И поэтому сижу дома и работаю: шью и чиню детям бельё. Днём я стараюсь больше быть с детьми, но зато какие ужасные для меня ночи! Я не сплю, а вижу Борю во всех видах и с ним разговариваю. Сегодня я видела, что он ранен, в палате, и я была рада, что он жив, и всё с ним говорила... Теперь папа много пишет, его рассказы с большой охотой принимаются... Пока до свидания, целую тебя очень крепко, твоя тебя любящая мама».
Почти год продолжается мучительная неизвестность, но вот в мае 1916 года Евфимия Шишкина пишет:
«Милая, дорогая моя Верочка, вчера получила твоё письмо и от Бори. Господи! как же мы измучались за это время!..
Верочка, ведь я только и живу его письмами, для меня другой жизни нет, кроме той, которой живёт в настоящее время Боря. Я не в силах заставить себя что-нибудь сделать или о чём-нибудь думать, кроме Бори. Я теперь равнодушна ко всему: и где мы будем летом, и как будут дети заниматься, и мне хочется одного – чтобы Боря скорее вернулся... Моя жизнь такая: я ухожу в отдельную комнату, пишу Боре письма и плачу, и дохожу до истерики. Голова болит, ноги подкашиваются, в глазах темно... Вот почему я боюсь ехать в Солодчу. Я чувствую, что я там буду совершенно одна и не выдержу, а попросту сойду с ума, ведь оставаться
наедине с собой и своим горем – так меня ненадолго хватит, а я ведь непременно хочу жить для того, чтобы увидеть ещё Борю...»
Для Ивана Сергеевича Шмелёва весь ужас революции и последовавшей за ней Гражданской войны сосредоточился в разрушении семьи. Это было связано как с личной трагедией (в Феодосии расстреляли единственного сына Ивана Сергеевича – Сергея), так и с осознанием того, что именно семья – эта «малая Церковь» – призвана к сохранению духовной и нравственной преемственности поколений.
И в этом смысле глубина прозы Ивана Сергеевича Шмелёва измеряется не только силой его таланта, но и той трагической правдой жизни, без которой, по слову Достоевского, немыслима русская литература.
На последних страницах романаэпопеи «Солнце мёртвых» читаем: «Пришёл высокий, худой старик. Глаза у него орлиные, нос горбатый. Смотрит из-под бровей затравленно. Оборванный, чёрно-седой и грязный. Встал на пороге и мнётся с пустым мешком, комкает его в длинных пальцах.
– Уж к вам позвольте, по дороге вспомнил. В городе задержался до темени, а идти-то ещё двенадцать вёрст…
Кто он такой?.. Всё перепуталось в памяти.
– Я... отец Бориса. Шишкин. Борис-то всё к вам ходил, бывало...
<...>
– Сейчас иду в городе... сказал мне кто-то... Кашина сына расстреляли в Ялте... виноделова. И отец помер от разрыва сердца... Мальчик был, студент...
славный мальчик. На войне был с немцами, а то всё здесь жил тихо... рабочие любили... Хорошо. В приказе напечатано... на стенке. Стал читать... Обоих моих.
– Что?!
– Обоих сынов... – сделал он так, рукой... – как раз сегодня... две недели. За разбой. Бориса... за разбой!..
Он сложил мешок вчетверо и стал разглаживать на коленке, лица не видно.
– Мать одна осталась, под Кастелью...
ночью приду. К вам и зашёл. Как ей говорить-то? Этот вопрос очень серьёзный.
Я вот всё... Как раз две недели сегодня...
уже две недели!.. Бориса... за разбой!.. Я ей не могу говорить...»
Говорить об этом трудно ещё и сейчас – 100 лет спустя. А ведь это только эпизод, капля в бездонном море страданий, затопившем Россию в XX веке. И всё же мы верим, что страдания эти, как бы велики они ни были, – это ещё не точка.
Что Россия, взошедшая на свою Голгофу, сподобится по милости Божией и светлого Воскресения!
Можно сказать, что именно эта вера делает Ивана Сергеевича Шмелёва тем, кто он есть, – не только классиком, писателем мирового масштаба, но и пророком-певцом неистребимой и вопреки всему восстающей из праха – Святой Руси!
Священник Димитрий
ШИШКИН