6 марта ушёл от нас Валентин Яковлевич Курбатов. В церкви Анастасии Узорешительницы в центре древнего Пскова проводили в небесный путь последнего стержневого критика из русской глубинки, из глубины народной жизни. И уже не будет таких – не только потому что он – Личность и Глыба, а потому что нет уже ни литературного процесса, ни идейных порывов, ни духовных борений. С Курбатовым уходит великая эпоха...
Псковские друзья написали, что в преддверии мартовского праздника он решил пойти за цветами для супруги. Выбрал, конечно же, лучший букет! И тот стал последним, что держал в руках большой русский писатель. До подъезда родного дома оставалось каких-нибудь двести шагов. Увы, завершить этот путь ему было уже не дано: очередной его шаг стал шагом в вечность…
Валентин Яковлевич не просто дружил, а словно жил одной творческой жизнью с выдающимися русскими писателями. Нетающая переписка с Виктором Астафьевым, например, составила глубокую книгу «Крест безконечный». Сам Валентин вспоминал о поездках к старшему другу так: «Астафьев у себя в Овсянке огород завёл, на который тащил из леса всё, что ему там нравилось, – марьины коренья, стародубы, ветреницы – эта здоровая дикость лезла в огороды к соседям, грозила их урожаю. Соседки ругались. Приезжая к нему, я выпалывал все эти художества и приводил огород в порядок. А Виктор Петрович посмотрит вечером, непременно покачает головой и скажет Марье Семёновне: “Смотри, Маня, ничё у критика из рук не падат. Какой мужик мог бы выйти, какой крестьянин! Что со своей жизнью сделал?!”. И махнёт рукой». Так ироничный классик выражал своё восхищение сноровистостью и жизнестойкостью собрата по судьбе.
Валентин Курбатов родился 29 сентября 1939 года в городе Салаван Куйбышевской области. В начале войны отец был призван в трудовую армию на Урал, а мать, оставшись одна, стала путевым обходчиком на железной дороге. После войны семья переехала в г. Чусовой, где они ходили по одним улицам с Виктором Астафьевым. В 1959 году был призван на службу во флот. Во время морской службы на Севере был радиотелеграфистом, типографским наборщиком, библиотекарем корабельной библиотеки. В 1962 году почти случайно приехал во Псков и остался там, работал грузчиком на чулочной фабрике, потом корректором районной газеты «Ленинская искра», литературным сотрудником газеты «Молодой ленинец». Поступил на факультет киноведения ВГИКа, который окончил с отличием в 1972 году и совершил огромный духовный труд самообразования, нравственного самостояния! Главные его книги – об Астафьеве, Пришвине, Белове, Гейченко, художнике Селивёрстове – о тех, кто хранил, лелеял, защищал царство Свободы и Света. Особые совместные дороги и нескончаемые беседы, перетекавшие в книги, с Валентином Распутиным…
Перед очередным Пушкинским праздником, который всё больше превращается в заурядное филармоническое действо, отодвигая поэтов на задний план, Валентин Курбатов восклицал, вспоминая наши прошлые торжества, особенно при незабвенном домовом – Семёне Гейченко: «Что была поэзия тогда, при начале Пушкинских праздников? Государство свободы. Не одной политической (хотя мы чувствовали и её эхо), а высшей, редкой и не знающей национальности свободы света и Слова, которое было в начале. Это было видно по лицам испанцев, англичан, немцев, японцев (а тогда к нам ехали все). Псков на несколько дней становился республикой, вспоминал вечевые вольности и был счастлив». Сегодня колокола и Пскова, и Святогорского монастыря скорбно звонят по рабу Божьему Валентину, истинно православному русскому человеку с высшим даром – различать и возвеличивать всё духовное и значительное.
В юбилейном интервью ещё 2009 года он утверждал: «Мой возраст – это чувство восторга от ветра жизни и истории. От истории, которая в России всегда была смутой, даже в самые покойные годы. Как и Сергей Аверинцев, я констатирую: «Из мира ушла значительность». Но старость благословенна именно тем, что ты вспоминаешь эту значительность. Пытаешься в самом себе вернуть значимость и полноту каждого слова. И думаешь: «Господи, продли, продли, удержи, дай успеть…».
Очень многое успел, но не всё. Не всё… С Валентином Яковлевичем мы встречались чаще всего не за столами президиума или банкета (хотя и это бывало), а в гуще литературной жизни – то на Пушкинском празднике, на панихиде у могилы гения в Святогорском монастыре, то на совещании молодых, то в селенье Борки в музее, который создал Иван Афанасьевич Васильев. На берегу озера Валя мне рассказывал про последнюю поездку к выдающемуся публисту-деревенщику: «Пришла весть о награждении Васильева Ленинской премией, ну, я помчался к старшему другу-фронтовику. Выпили слегка за награду, легли спать, а Иван Афанасьевич ворочается, заснуть не может. Потом шумно вздохнул и сказал в голос: “Пропала жизнь!”. Я включил свет и аж вскочил: «Да что с тобой, Афанасьич, – Ленинская премия по праву!» – «Ну, премия... А за что? Я ж боролся в книгах, чтобы русская деревня жила, чтобы лучшие колхозы по всему Нечернозёмью процветали, чтобы детишки и работящие росли. А мне ж за прощанье с этим – дали…».
Когда в июне 2020 ковидного года пришло известие о награждении Валентина Яковлевича Государственной премией Российской Федерации в области литературы и искусства за вклад в сохранение и развитие традиций русской литературы, я вдруг вспомнил тот разговор под шум великолукских сосен, и мелькнула мысль: а не вручили ли давно заслуженную Госпремию с высокой формулировкой за прощание с традициями русской убиваемой литературы?
Особый и глубокий разговор – Валентин Яковлевич и Церковь, его путь к ней. Он рассказывал в интервью:
– Это странный такой путь, кроме того, что выучил ся читать по Псалтири. При ехали в Чусовой, матушка всё время в церкви. Вот она привела меня на Рождество, мне уже девять лет, ночная служба. Так сел, так, потом на коленочки, потом присел на задницу, простите, потом брякнулся, башкой об пол треснулся, проснулся: «А, батюшки православные, в церкви я заснул». Заснул, ударился, проснулся православным, как в кино… Ну и, в общем, ходил-то уже пореже, и неудобно было, мы же пионеры, нельзя, доглядывают, но крестик был зашит у меня в школьной тужурке и даже под пионерским галстуком. И я всё время так и носил этот крестик, вот. А будучи на флоте, естественно, церковного порога не переступал. В Пскове потом иду в Троицкий собор, стою всенощную, тогда служил келейник Сергия (Страгородского), митрополит Иоанн (Разумов). Владыка так крест даёт: бабушка, бабушка, бабушка, через мою голову следующей бабушке. На следующей, через год, пасхальной службе опять иду к кресту уже деревянными ногами, и тот же владыка: «Зовут как?» Залез в подрясник, вытащил служебную просфору: «На, и смотри у меня!» Что он там прочитал во мне, не знаю, но это был самый первый знак прозорливости. «Смотри у меня!»…
И вот я стал вести «Домашнюю церковь», передачу на псковском телевидении, даже общество сочинил, религиозно-философское, в продолжение тех бердяевских и соловьёвских обществ. У меня есть книжка «Батюшки мои», она вся о знаменитом иконописце архимандрите Зиноне. Я хотел написать сначала о всех батюшках, которых видел в жизни, с восклицательным знаком – «Батюшки мои!» С ужасом, с одной стороны, а с другой – с восхищением, а когда начал, понял, что, кроме отца Зинона, я ни о ком написать не могу. Он вы теснил всех…
Сергей Шаргунов спросил у писателя в поездке:
– Ваше отношение к отечественному XX веку менялось?
– Я действительно советский человек. Дитя этой советской страны, что совмещаемо с Церковью. Даже первое поколение коммунистов для меня – это те, у кого было святое верование в устроение царства Божия на земле, готовые за это погибнуть. Хотя в партии не был и не приглашали, всё время какие-то дерзости писал, всё время поперёк. О кинематографе ли писал, о литературе ли, всё – поперёк… Когда кончилось с советской властью, помощница нашего псковского секретаря по идеологии, уезжая в Израиль, передала мне большое количество доносов, на меня написанных, они скапливались все, на каждую мою газетную заметку.
Но главное его служение – конечно, в храме русской литературы. Всё чаще Валентин повторял к слову: «Если говорить о стилистике, то многие сегодня пишут “лучше”, чем Астафьев и Распутин. Виртуозы, “Набоковы”. “Набоковых” много, Распутиных мало». Особые отношения сложились у Курбатова с Валентином Распутиным. Когда Валентин Григорьевич потерял любимую дочь, а съёмки огромного фильма про гибнущую Ангару – колыбель Распутина – были уже запланированы, другу пришлось поплыть вместе со съёмочной бригадой, чтоб поддержать писателя: «Я готов был хоть шутом работать».
…А выводы-то у него горькие напрашивались: «Сегодня невозможно написать «Живи и помни» просто потому, что не найдёшь Настёну. Японская славистка – фамилию не помню, – которая переводила «Живи и помни» на японский язык, вскоре после этого крестилась в Православие с именем Анастасия – так потряс её русский характер, душевное величие Настёны, жены дезертира. Не найдёте вы сегодня такой характер. Вглядитесь в девичьи лица! Многие из них прелестны, но глубины, которая по настоящему красит человека, не видно.Есть ощущение какой-то фарфоровой пустоты».
Но в минуту горького прощания ощущается самое страшное, помимо недописанных книг и житейских радостных встреч: вот нужна будет поддержка, весомое необманное слово – оглянешься, а почти и нет никого. Если окинуть просторы России – ушёл последний великий критик не просто из российской провинции, а из глубин народной жизни, из царства Свободы и Света.
Александр Александрович БОБРОВ